 Идею взять за пример для Ирана китайскую модель нельзя назвать новой. На снимке: президент Ирана Хасан Рухани пожимает руку президенту Китая Си Цзиньпину 23 января 2016 года в Тегеране. (Фото STR / AFP через Getty Images) |
Окажется ли драматическая ликвидация генерала Кассема Сулеймани той шоковой терапией, что заставит иранских правителей признать крах стратегии, загнавшей страну в тупик?
Более или менее такой была суть вопроса, поставленного на обсуждение в рамках масштабной конференции с участием целого ряда специалистов, состоявшейся в одном из ведущих университетов Ирана.
Сам факт подобной дискуссии уже стал важной демонстрацией того, как много иранцев готовы пренебречь навязываемым властями режимом молчания и начать задавать прежде жестко табуированные вопросы.
В ходе дискуссии один из участников провел параллель между смертью Сулеймани и смертью маршала Линь Бяо, министра обороны коммунистического Китая, гибель которого в авиакатастрофе в 1971 году открыла путь для радикального изменения курса маоистского государства.
Таинственная смерть Линя позволила китайским реформистам, преемникам премьер-министра Чжоу Эньлая, изолировать названных "Бандой четырех" сторонников жесткой линии во главе с женой Мао Цзян Цин, покончить с "Великой пролетарской культурной революцией" и взять курс на превращение Народной Республики из средства распространения революционного дела в более-менее нормальное национальное государство.
За несколько лет Поднебесная под руководством Дэн Сяопина создала вполне себе капиталистическую экономику, хоть и с тоталитарными политическими рамками, отбросив прочь всякие мечты об "экспорте революции".
Утратив прежнюю революционную легитимность, китайский коммунистический режим рьяно принялся за создание нового оправдания своему существованию, на этот раз апеллируя к экономическому успеху и резкому повышению уровня жизни сотен миллионов людей по всей стране.
Китайцы обнаружили, что производить и продавать по всему миру нужные людям товары и проще, и выгоднее, чем пытаться экспортировать революцию, к которой не стремится никто за исключением, быть может, лишь горстки полоумных профессоров с гуманитарных кафедр благополучных столиц западного мира.
Стоит отметить, что параллель с Китаем для Ирана не точна. Накануне гибели (или устранения) Линь был обвинен в тайных связях с "империализмом" и в заговоре с целью переворота против председателя Мао, в то время как Сулеймани, наоборот, считался самым верным помощником "верховного руководителя" Али Хаменеи.
Вдобавок, Линь обладал впечатляющим послужным списком. Он провел Народную Освободительную Армию через многочисленные сражения к победам, увенчавшимся завоеванием Пекина. Напротив, даже самые ярые поклонники Сулеймани не способны назвать ни одного сражения, в котором тот принял бы участие, не говоря уже о каких-либо победах. Даже теперь его сторонники напоминают лишь о политических достижениях, включая предполагаемый успех в предотвращении падения Башара Асада в Сирии и захват контроля над ливанским государственным аппаратом руками "Хизбаллы".
Вместе с тем, уничтожение Сулеймани действительно открывает возможность для серьезного пересмотра политики Хаменеи по "экспорту исламской революции", уже стоившей Ирану астрономических сумм и бесчисленных жизней, притом, что ни одна страна мира так в итоге и не приняла ни хомейнистскую идеологию, ни ее систему правления.
Идею взять за пример для Ирана китайскую модель нельзя назвать новой. Впервые она была озвучена в 1990 году тогдашним президентом Али-Акбаром Хашеми Рафсанджани, зашедшим столь далеко, что его фраза о готовности отказаться от клерикального наряда ради приспособления к современному миру была шуткой лишь наполовину.
В свое время шах пообещал превратить Иран во "вторую Японию". Рафсанджани пообещал создать "второй Китай".
Шах так и не успел выполнить свое обещание, ему пришлось спасаться от исламской революции в изгнании. "Второй Китай" Рафсанджани также остался нерожденной мечтой, самому же несостоявшемуся иранскому Дэн Сяопину, с трудом переносимому реальными "решалами" иранских дел, едва удалось остаться в живых и избежать тюрьмы.
Некоторые из близких соратников Рафсанджани рассказывают мне теперь, будто он был трусом и потерял возможность стать Дэн Сяопином, оказавшись втянутым в коррупционные схемы. По их словам, Рафсанджани не понимал, что человек может позволить начать зарабатывать деньги для себя, своей семьи и окружения лишь после достижения успехов Дэн Сяопина, а не до того. Так или иначе, но семья Дэна, включая его дочь, зятя и множество прихлебателей, заработали миллионы после того, как Китай распрощался с маоизмом. В случае же Рафсанджани миллионы были сделаны без какой-либо попытки избавить Иран от наследия Хомейни.
В те годы, когда Рафсанджани исполнял свою "китайскую" тему, я в целом ряде статей отмечал, что модель Дэна не применима к Исламской Республике. В Китае маоизм, несмотря на всю свою "причудливость", все же был мощной идеологией, сочетающей национализм, ксенофобские претензии к соседям и грубый эгалитаризм, оформленный в навязывание униформы и коллективное ведение хозяйства. Напротив, откровенно враждебная иранскому национализму хомейнистская идеология так никогда и не стала последовательным учением.
Более того, китайская революция сформировалась, победив в многолетней борьбе, включавшей кровопролитную гражданскую войну, в которую с обеих сторон были вовлечены десятки миллионов человек. Хомейнистская же революция увенчалась успехом уже через четыре месяца, поскольку шах, не желавший отдавать приказы о массовых репрессиях, решил отказаться от власти и уйти.
Существуют и другие различия между сегодняшним Ираном и Китаем 80-х годов прошлого столетия. КНР находился под жестким контролем Коммунистической партии Китая, обладавшей кадровым аппаратом, состоящим по меньшей мере из пяти миллионов обученных и дисциплинированных чиновников, способных довести свою идеологию до общества и мобилизовать поддержку для любых стратегических изменений.
Хомейнистская республика не имеет подобной структуры в принципе, погрязшей же в коррупции базе, на которую она опирается, все труднее находить с народом общий язык - массовые мероприятия, организуемые режимом, никого не должны вводить в заблуждение.
Сегодня тегеранские "решалы" представляют собой небольшое и все более изолированное от общества меньшинство, живущее в воображаемом прошлом и опасающееся будущего. Еще того хуже, многие из них уже перевели часть своих денег за границу, отправив туда и своих детей.
Наблюдая за ними со стороны, трудно не изумиться тому, насколько все они до единого жалкие и продажные торгаши, рассматривающие Иран исключительно в качестве объекта для выжимания доходов, переправляемых затем на Запад.
Они в принципе не способны стать иранскими Сяопинами, поскольку вовсе не хотят, не умеют и не собираются создавать эффективную производительную экономику. Все их интересы сводятся к тому, как успешнее "нарубить" или "распилить" "бабло", а затем удрать.
Точно так же не способны они и на создание государственных институтов, необходимых для современной экономики, имеющей шансы занять достойное место на мировом рынке.
Механизм, унаследованный Дэном и его командой, был, безусловно, репрессивным и безнадежно устаревшим с точки зрения высоких международных стандартов. Но все же в рамках своих собственных парадигм это работало.
Хомейнистская же республика, устаревшая и репрессивная как маоистский режим, просто не работает. В отсутствие какого-либо механизма для самореформирования, она напоминает несчастную лошадь с завязанными глазами на древних мельницах, с утра до ночи тупо бредущую по кругу и размалывающую семена горького урожая.